Цена 1 часа рабочей силы, как правило снижается.

Материал из m-17.info

Материализм. Сущность Христианства /

Христос есть всемогущество субъективности, освобо­жденное от всех уз и законов природы сердца, исключаю­щее мир и сосредоточенное только в себе чувство, исполне­ние всех сердечных желаний, вознесение на небо фантазии, пасхальный праздник сердца, поэтому в Христе заклю­чено отличие христианства от язычества.

В христианстве человек сосредоточивался только на себе, освобождался от связи с миром, становился самодо­влеющим целым, существом абсолютным, внемировым, сверхмировым. Он не считал себя существом, принадле­жащим миру; он порывал всякую связь с ним; поэтому он не имел больше основания сомневаться в истинности и законности своих субъективных желаний и чувств и счи­тал себя существом неограниченным: ведь граница субъек­тивности есть именно мир, объективность. Язычники, наоборот, не замыкались в себе самих и не удалялись от природы и потому ограничивали свою субъективность созерцанием мира. Древние преклонялись перед величием интеллекта, разума, но они были настолько свободомы­слящи и объективны, что признавали право существо­вания, и притом вечного существования, за оборотной сто­роной духа, за материей, и не только в теории, но и на практике. Христиане же простирали свою практическую и теоретическую нетерпимость до того, что ради утвер­ждения своей вечной субъективной жизни уничтожали противоположность субъективности, природу, создавая веру в кончину мира (1). Древние были свободны от себя, но их свобода была свободой равнодушия к себе; а христиане были свободны от природы, но их свобода была не свобо­дой разума, не истинной свободой (истинная свобода огра­ничивает себя созерцанием мира, природой), а свободой чувства и фантазии, свободой чуда. Древние восхищались природой до такой степени, что забывали о себе, терялись в целом; христиане презирали мир: что такое тварь в сравне­нии с творцом? что такое солнце, луна и земля в сравне­нии с человеческой душой? Мир прейдет, а человек вечен. Христиане отрешали человека от всякого общения с при­родой и через это впадали в крайность чрезмерной щепе­тильности, усматривая даже в отдаленном сравнении чело­века с животным безбожное оскорбление человеческого достоинства; а язычники, напротив, впадали в другую крайность, часто не делая никакого различия между жи­вотным и человеком, или даже, как, например, Целъз, про­тивник христианства, ставили человека ниже животного. Но язычники рассматривали человека не только в связи со вселенной, они рассматривали человека, то есть инди­вида, отдельного человека, в связи с другими людьми, в связи с обществом. Они строго отличали, по крайней мере как философы, индивида от рода, смотрели на индивида, как на часть от целого человеческого рода, и подчиняли отдельное существо целому. «Люди умирают, а челове­чество продолжает существовать», — говорит один язы­ческий философ. «Как ты можешь жаловаться на потерю своей дочери? — пишет Сульпиций Цицерону. — Гибнут великие города и славные царства, а ты безутешно горюешь о смерти одного человечка? Где же твоя философия?» Понятие человека как индивида у древних обусловливалось понятием рода или коллектива. Они были высокого мнения о роде, преимуществах человечества, возвышенно судили о разуме, но были невысокого мнения об индивиде. Хри­стианство, напротив, не считалось с родом и имело в виду только индивид. Христианство, — разумеется, не совре­менное христианство, воспринявшее культуру язычества и сохранившее лишь имя и некоторые общие положения христианства, есть прямая противоположность языче­ству. Оно будет понято правильно и не будет искажено произвольной, умозрительной казуистикой, если будет рассматриваться как противоположность; оно истинно, поскольку ложна его противоположность, и оно ложно, по­скольку истинна последняя. Древние поступались инди­видом для рода; христиане жертвовали родом ради ин­дивида. Иначе: язычники мыслили и понимали индивид только как часть в отличие от целого; христиане, напротив, видели его только в непосредственном, безразличном един­стве с родом (2).

Христианство считало индивида предметом непосред­ственного попечения, то есть непосредственным объектом божественного существа. Язычники верили в провидение индивида, обусловленное родом, законом, мировым поряд­ком, то есть верили только в опосредствованное естест­венное, а не чудесное провидение; христиане, напротив, уничтожали всякое посредничество, становились в непо­средственную связь с провидящим, всеобъемлющим, всеоб­щим существом, то есть они непосредственно отождествляли каждое отдельное существо с существом всеобщим. Но понятие божества совпадает с понятием челове­чества. Все божественные определения, все определения, делающие бога богом, суть определения рода — опреде­ления, ограниченные отдельным существом, индивидом и не ограниченные в сущности рода и даже в его существо­вании, поскольку это существование соответственно про­является только во всех людях, взятых как нечто собира­тельное. Мое знание, моя воля ограничены; но моя огра­ниченность не есть ограниченность для другого, не говоря уже о человечестве; то, что трудно для меня, легко для другого; то, что невозможно, непонятно для одной эпохи, понятно и возможно для другой. Моя жизнь связана с ог­раниченным количеством времени, жизнь человечества не ограничена. История человечества состоит не в чем ином, как в постоянной победе над границами, которые в данное, определенное, время становятся границами человечества, то есть абсолютными, неодолимыми границами. Но будущее всегда показывает, что мнимые границы рода были только границами индивидов. История наук, особенно филосо­фии и естествоведения, доставляет тому очень интересные данные. Было бы в высшей степени интересно и по­учительно написать историю наук именно с этой точки зре­ния, чтобы показать всю несостоятельность тщетной мечты индивида ограничить свой род. Итак, род неограничен, ограничен только индивид (3).

Но ощущать ограниченность тягостно; и индивид осво­бождается от нее в созерцании совершенного существа; это созерцание дает ему то, чего ему недостает. Бог у хри­стиан есть не что иное, как созерцание непосредственного единства рода и индивида, всеобщей сущности и отдельного существа. Бог есть понятие рода как индивида, понятие или сущность рода; он как всеобщая сущность, как сре­доточие всех совершенств, всех качеств, свободных от действительных или мнимых границ индивида, есть в то же время существо отдельное, индивидуальное. «Сущность и бытие в боге тождественны», то есть он есть не что иное, как родовое понятие, родовая сущность, признаваемая вместе с тем за бытие, за отдельное существо. Высшая идея с точки зрения религии или богословия такова: бог не любит, он сам есть любовь; бог не живет, он есть жизнь; бог не есть существо справедливое, он — сама справедли­вость; бог не есть лицо, он — сама личность, род, идея, являющаяся непосредственно действительностью. Вследствие такого непосредственного единства рода и индивидуальности, такого сосредоточения всех общих свойств и сущностей в одном личном существе бог есть нечто глубоко задушевное, восхищающее фантазию, тогда как идея человечества есть идея бездушная, потому что идея человечества кажется нам чем-то отвлеченным в противопо­ложность действительному человечеству, которое рисуется нам в образе бесчисленного множества отдельных, огра­ниченных индивидов. Напротив, в боге душа успокаивается непосредственно, потому что здесь все соединено в одном, все дано сразу, то есть здесь род является непосредственно бытием, отдельным существом. Бог есть любовь, добродетель, красота, премудрость, совершенная, всеобщая сущность, как единое существо, как бесконечного объема род, как сосредоточенная квинтэссенция. Бог есть соб­ственная сущность человека, следовательно, христиане отличаются от язычников тем, что они непосредственно отождествляют индивид с родом, тем, что у них индивид имеет значение рода и считается сам по себе совершенным бытием рода, тем, что они обожествляют человеческий индивид, делают его абсолютным существом.

Особенно характерное отличие христианства от язы­чества представляет отношение индивида к интеллекту, к рассудку. Язычники считали рассудок универсальной сущностью, христиане индивидуализировали его; язычники видели в рассудке сущность человека, христиане — только часть самих себя. Поэтому язычники считали бессмертным, то есть божественным, только разум, род, а христиане — индивид. Отсюда само собой вытекает дальнейшее разли­чие между языческой и христианской философией.

Наиболее определенное выражение, наиболее характер­ный символ этого непосредственного единства рода и ин­дивидуальности в христианстве есть Христос, действи­тельный бог христиан. Христос есть прообраз, сущее понятие человечества, совокупность всех нравственных и божественных совершенств, понятие, исключающее все отрицательное и несовершенное, чистый, небесный, безгрешный человек, человек рода, Адам Кадмон, но рассматриваемый не как полнота рода человеческого, а непосредственно как один индивид, как одно лицо. Христос, то есть христианский Христос религии, есть не центральный пункт, а конец истории. Это вытекает как из понятия о нем, так и из истории. Христиане ждали конца мира, конца истории. Сам Христос ясно и определенно предсказывает в Библии близкий конец мира, вопреки всем лживым софизмам наших экзегетов. История поко­ится только на отличии индивида от рода. Там, где пре­кращается это отличие, прекращается и история, разум, смысл истории. Человеку остается только созерцание и усвоение этого осуществившегося идеала и неприкрытое стремление к распространению его — проповедь, что бог явился, и наступил конец мира.

Так как непосредственное (3) единство рода и индивида простирается за пределы разума и природы, этот уни­версальный, идеальный индивид вполне естественно и неизбежно стал считаться сверхъестественным, небесным существом. Поэтому нелепо выводить из разума тождество рода и индивида; ведь только фантазия осуществляет это единство, фантазия, для которой нет ничего невозмож­ного, та самая фантазия, которая творит чудеса; в самом деле, индивид есть величайшее чудо; будучи индивидом, он в то же время является идеей, родом, человечеством во всей полноте его совершенств и бесконечности. По­этому так же нелепо отвергать чудеса, но принимать библейского или догматического Христа. Приняв прин­цип, нельзя отрицать его неизбежных следствий.

О полном отсутствии в христианстве понятия рода осо­бенно свидетельствует характерное учение его о всеобщей греховности людей. Это учение основано на требовании, чтобы индивид не был индивидом, а это требование в свою очередь коренится в предположении, что индивид сам по себе есть совершенное существо, исчерпывающее выраже­ние или бытие рода. Здесь совершенно отсутствует объек­тивное созерцание, сознание того, что «ты» относишься к совершенству «Я», что люди только совместно образуют человека и являются тем, чем может и должен быть человек. Все люди грешны. Я допускаю это; но все они грешат по-разному: между ними наблюдается очень большое, суще­ственное различие. Один человек имеет склонность ко лжи (4), другой — нет; он скорее пожертвует своей жизнью, чем нарушит свое слово или солжет; третий любит выпить, четвертый любит женщин, пятый свободен от всех этих недостатков или по милости природы или бла­годаря энергии своего характера. Таким образом, люди взаимно дополняют один другого не только в физиче­ском и интеллектуальном, но и в моральном отношении, благодаря чему в целом они являются тем, чем они должны быть, и представляют собой совершенного чело­века.

Поэтому общение облагораживает и возвышает; в обще­стве человек невольно, без всякого притворства, держит себя иначе, чем в одиночестве. Любовь, особенно половая любовь, творит чудеса. Муж и жена взаимно исправляют и дополняют друг друга и, только соединившись, пред­ставляют собой род, то есть совершенного человека (5). Любовь немыслима вне рода. Любовь есть не что иное, как самоощущение рода, выраженное в половом различии. Реальность рода, служащая вообще только объектом ра­зума, предметом мышления, становится в любви объектом чувства, истиной чувства; ибо в любви человек выражает недовольство своей индивидуальностью, постулирует суще­ствование другого как потребность сердца и причисляет другого к своему собственному существу, признает жизнь, связанную с ним любовью, жизнью истинно человече­ской, соответствующей понятию человека, то есть рода. Личность недостаточна, несовершенна, слаба, беспомощна; а любовь сильна, совершенна, удовлетворена, спокойна, самодовольна, бесконечна, так как в любви самоощущение индивидуальности обращается в самоощущение совер­шенства рода. Но и дружба действует так же, как любовь, по крайней мере там, где она является истинной, искрен­ней дружбой и носит характер религии, как это было у древ­них. Друзья дополняют друг друга; дружба есть залог добродетели, даже больше: она есть сама добродетель, но добродетель общественная. Дружба возможна только между людьми добродетельными, как говорили еще древ­ние. Но для нее не нужно совершенного сходства или ра­венства, а скорее она требует различия, так как дружба покоится на стремлении к пополнению себя. Благодаря другу человек дополняет то, чего ему недостает. Дружба искупает недостатки одного добродетелями другого. Друг испрашивает оправдания для друга перед богом. Как бы ни был порочен человек сам по себе, его хорошие задатки обнаруживаются в том, что он ведет дружбу с людьми достойными. Если я сам не могу быть совершенным суще­ством, то я по крайней мере ценю добродетель и совершен­ство в других. Поэтому, если когда-нибудь бог пожелает судить меня за мои грехи, слабости и ошибки, я выставлю ему в качестве защитника и посредника добродетели моего друга. Бог оказался бы существом деспотическим и неразумным, если бы осудил меня за грехи, которые хотя я и совершил, но сам же осудил их, любя своих дру­зей, свободных от этих грехов.

Но если уже дружба, любовь делают из несовершен­ного существа существо хотя бы относительно совершен­ное, то тем более грехи и ошибки отдельного человека должны исчезнуть в самом роде, который только в чело­вечестве в целом получает надлежащее бытие (6) и лишь поэтому является предметом разума. Жалобы на грехи раздаются только там, где человеческий индивид в своей индивидуальности считает себя существом по себе совер­шенным, абсолютным, не нуждающимся в другом су­ществе для реализации рода, для реализации совершен­ного человека, где место сознания рода заступило исклю­чительное самосознание индивида, где индивид перестал смотреть на себя, как на часть человечества, не отличает себя от рода и потому свои грехи, свою ограниченность и свои слабости считает грехами, ограниченностью и сла­бостями самого человечества. Но тем не менее человек не может совершенно утратить сознание рода, потому что его самосознание существенно связано с сознанием дру­гих людей. Поэтому там, где род не является человеку как род, он является ему как бог. Человек возмещает отсутствие понятия рода понятием бога, как существа, свободного от всех ограничений и недостатков, которые удручают индивида и, по его мнению, даже самый род, так как здесь индивид отождествляется с родом. Но такое свободное от индивидуальной замкнутости, неограничен­ное существо есть не что иное, как род, открывающий бесконечность своей сущности в том, что он осуществляет себя в бесчисленном множестве разнообразных индиви­дов. Если бы все люди были абсолютно равны, то между родом и индивидом, разумеется, не было бы различия. Но тогда существование множества людей было бы чистой роскошью; цель рода достигалась бы при помощи одного лица; все человечество могло бы быть заменено одним человеком, наслаждающимся счастием бытия.

Разумеется, сущность человека есть нечто единое. Но эта сущность бесконечна; поэтому ее действительное бытие является бесконечным, взаимно дополняющим себя разнообразием, в котором открывается богатство сущности. Единство в сущности есть многообразие в бытии. Между мною и другим, — а другой есть представитель рода, и. даже будучи один, он заменяет мне потребность во многих других, имеет для меня универсальное значение, является как бы уполномоченным человечества и говорит мне, одинокому, как бы от его имени, поэтому я даже в обществе одного лица веду общественную, человеческую жизнь, — между мною и другим имеется существенное, качественное различие. Другое есть мое «ты» — хотя это относится к обеим сторонам — мое второе «Я», объектированный для меня человек, мое вскрытое внутреннее «Я», око, видящее самого себя. Благодаря другому я сознаю впер­вые человечество, узнаю и чувствую, что я человек; лю­бовь к нему доказывает мне, что он необходим мне, а я не­обходим ему, что мы оба не можем существовать друг без Друга, что только общение создает человечество. Кроме того, между «Я» и «ты» существует также качественное, критическое различие в моральном смысле. Другой есть моя объективированная совесть: он укоряет меня моими недостатками, даже когда не называет их открыто: он — мое олицетворенное чувство стыда. Сознание нравствен­ного закона, права, приличия, истины тесно связано с соз­нанием другого. Истинно только то, в чем другой согла­шается со мной — единомыслие есть первый признак истины, но только потому, что род есть последнее мерило истины. Если я мыслю только в меру моей индивидуальности, мое мнение не обязательно для другого, он может мыслить иначе, мое мнение есть случайное, субъективное. Но если я мыслю согласно мерилу рода, значит я мыслю так, как может мыслить человек вообще и, стало быть, должен мыслить каждый в отдельности, если он хочет мыслить нормально, закономерно и, следовательно, истинно. Ис­тинно то, что соответствует сущности рода; ложно то, что ему противоречит. Другого закона для истины не существует. Но другой в отношении меня есть представи­тель рода, уполномоченный множества других; его сужде­ние может иметь для меня даже большее значение, чем суждение бесчисленной толпы. «Пусть мечтатель приобре­тает столько учеников, сколько песчинок в море, но песок остается песком; а жемчужиной мне будешь ты, мой ра­зумный друг!» Поэтому согласие другого служит для меня признаком закономерности, всеобщности, истинности моих мыслей. Я не могу настолько отрешиться от себя, чтобы судить о себе совершенно свободно и беспристрастно, а суждение другого беспристрастно; благодаря ему я исправляю, дополняю, расширяю свое собственное су­ждение, свой собственный вкус, свое собственное знание. Одним словом, между людьми существует качественное, критическое различие. Но христианство уничтожает это качественное различие, оно подгоняет всех людей под одну мерку, рассматривает их как один и тот же индивид, потому что не знает различия между родом и индивидом; христианство признает для всех людей без различия одно и то же средство спасения и видит во всех один и тот же основной и наследственный грех.

Благодаря исключительной субъективности христиан­ство не признает рода, в котором именно и заключается разрешение, оправдание, примирение и спасение от грехов и недостатков индивидов: Христианству для победы над грехом понадобилась сверхъестественная, особая, опять-таки личная, субъективная помощь. Если я один составляю род, если кроме меня нет других, качественно отличных от меня людей или, что то же, если нет различия между мной и другим, если все мы совершенно равны, если мои грехи не нейтрализуются и не парализуются про­тивоположными качествами других людей, тогда, конечно, мой грех есть вопиющий позор, возмутительное преступ­ление, которое можно искупить только необычайным, нечеловеческим, чудесным средством. Но, к счастью, существует путь естественного примирения: другой ин­дивид сам по себе есть посредник между мной и священной идеей рода. «Человек человеку бог». Мои грехи уже по­тому оказываются введенными в свои границы и обращаются в ничто, что они только мои грехи и не являются сверх того грехами других людей.

Примечания.

1. «Язычники потому осмеивали христиан, что они угрожали гибелью небу и звездам, которые мы покидаем такими же, какими их нашли, а самим себе, то есть людям, имеющим не только свое начало, но и свой конец, они обещали вечную жизнь после смерти» ( Минуции Феликс, Октав, гл. II, § 2).

2.Аристотель, как известно, в своей «Политике» утверждает, что индивид, как не удовлетворяющий сам себя, относится к госу­дарству так, как часть к целому, и что поэтому государство по своей природе предшествует семье и индивиду, так как целое по необхо­димости появляется раньше части. Правда, христиане «жертво­вали» также «индивидом», то есть личностью как частью, целому, роду, общине. Часть, говорит св. Фома Аквинский, один из вели­чайших христианских мыслителей и богословов, жертвует собой в силу естественного инстинкта интересам сохранения целого. «Каждая часть по природе любит целое больше себя. И каждый отдельный человек по природе любит больше благо своего рода, чем свое личное благо или благополучие. Поэтому всякое отдельное существо по-своему любит бога, как всеобщее благо, больше, чем самого себя» (Summae Р. I., Qu. 60, Агt. V). Поэтому христиане в этом отношении думали так же, как древние. Фома Аквинский восхваляет (de Regim. Princip.,lib III, с. 4) римлян за то, что они превыше всего ставили свое отечество и своим благом жертвовали его благу. Но все эти мысли и настроения в христианстве встре­чаются только на земле, а не на небе, в морали, а не в догматике, в антропологии, а не в богословии. Как предмет богословия инди­вид есть сверхъестественное, бессмертное, самодовлеющее, абсо­лютное, божественное существо. Языческий мыслитель Аристотель

3.считает дружбу («Этика», кн. 9, гл. 9) необходимой для счастья, а христианский мыслитель Фома Аквинский это отрицает. «Обще­ние друзей, — говорит он, — не есть необходимость для человече­ского счастья, поскольку человек имеет уже всю полноту своего совершенства в боге». «Поэтому душа, наслаждающаяся исключи­тельно богом, все-таки блаженствует, даже если она не имеет возле себя ближнего, которого она любила бы» (Prima Secundae, Qu. 4, 8). Следовательно, даже и в блаженстве язычник сознает' себя одиноким как индивид и потому нуждается в другом существе, себе подобном, нуждается в роде; а христианин не нуждается в дру­гом «Я», раз он как индивид не есть индивид, а есть род, всеобщее существо, раз он обретает «всю полноту своего совершенства в боге» то есть в себе самом.

4.В смысле религии и богословия род не представляется, конечно, безграничным, всеведущим и всемогущим, но только по­тому, что божественные свойства существуют лишь в воображении и образуют только предикаты, только выражения человеческого чувства и способности представления, как это показано в настоя­щей книге.

5.Я умышленно говорю: непосредственное, то есть сверхъесте­ственное, фантастическое, ибо посредственное, разумное, есте­ственно-историческое единство рода и индивида основывается только на половом моменте. Я человек только как мужчина или как жен­щина. Или — или, или свет или тьма, или мужчина или женщина — таково творческое слово природы. Но для христианина действи­тельный человек, женщина или мужчина, есть только «животное»; его идеал, его сущность есть кастрат — человек бесполый; ведь для него человек, в смысле рода, есть не что иное, как олицетворен­ное бесполое существо, противоположность мужчины и женщины, так как и то и другое — люди.

6.Так, например, у сиамцев ложь и обман составляют врож­денные пороки, но им же присущи и добродетели, которых нет у других пародов, свободных от этих пороков сиамцев.

7.У индусов (по закону Ману) «почитается совершенным че­ловеком тот, кто состоит из трех соединенных лиц: из своей жены, себя самого и своего сына. Ибо муж и жена, отец и сын суть едино». Также и ветхозаветный земной Адам сознает себя несовершенным без жены и стремится к ней. Но Адам новозаветный, христианский, рассчитывающий на кончину этого мира, не имеет уже половых стремлений и функций.

8.«Только все люди в совокупности, — говорит Гете слова, ко­торые однажды уже где-то я цитировал, но здесь не могу воздер­жаться, чтоб не повторить их, — познают природу; только все люди в совокупности любят человеческое».