Цена 1 часа рабочей силы, как правило снижается.

Материал из m-17.info

Текущая версия на 19:42, 8 октября 2010

Материализм. Сущность Христианства /

Основные догматы христианства — осуществленные же­лания сердца; сущность христианства есть сущность чувства. Приятнее страдать, чем действовать; приятнее быть спасенным и освобожденным другим, чем самому освобождаться; приятнее обусловливать свое спасение определенным лицом, чем силой самодеятельности; прият­нее любить, чем добиваться; приятнее, чтобы бог любил нас, чем любить самого себя простой, естественной, эгои­стической любовью, присущей всякому существу; прият­нее смотреть в любящие глаза другого личного существа, чем в пустое зеркало собственного «Я» или в холодную глубь тихого океана природы; вообще приятнее опреде­ляться своим собственным чувством, считая его существом от нас отличным, чем подчиняться разуму. Чувство вообще есть casus obliquus (1) нашего «Я», есть «Я» в винительном падеже. Фихтевское «Я» бессердечно, потому что у него винительный падеж сходен с именительным, потому что оно несклоняемо. Но чувство есть «Я», определенное самим собой при этом это «Я» собой определено так, будто оно определено другим существом, это «Я» страдательное. Сердце обращает действительный залогу человеке в залог страдательный и страдательный - в действительный. Для чувства мыслящее есть мыслимое, а мыслимое есть мыс­лящее Душа по своей природе — мечтательница, поэтому она не знает ничего блаженнее, глубже, чем мечта. А что такое мечта? Обратная сторона бодрствующего сознания. Во сне действующее является страдающим, а страдающее — действующим; во сне я принимаю свои самоопределения за определения, идущие извне, душевные волнения — за внешние события, свои представления и ощущения — за нечто, находящееся вне меня, я переживаю свои отдель­ные действия. В сновидении лучи света преломляются вдвойне — отсюда его неописуемая прелесть. Во сне, как и наяву, действует то же «Я», то же существо; разница только в том, что наяву наше «Я» определяет себя само, а во сне определяется самим собой, как другим существом. Выражение: я мыслю себя — слишком холодно, рациона­листично; выражение: обо мне думает бог, и я мыслю себя лишь как существо, о котором мыслит бог, — задушевно и религиозно. Чувство есть сон наяву; религия есть сон бодр­ствующего сознания; сон есть ключ к тайнам религии.

Высший закон чувства есть непосредственное единство воли и дела, желания и действительности. Этот закон исполнил спаситель. Внешнее чудо в противоположность естественной деятельности удовлетворяет физические по­требности и желания человека непосредственно; спаситель, примиритель, богочеловек в противоположность нравст­венной самодеятельности естественного, или рационали­стического, человека удовлетворяет внутренние, мораль­ные потребности и желания тоже непосредственно, осво­бождая при этом человека от всякой помощи с его стороны. Всякое твое желание можно считать уже свершившимся. Ты желаешь получить, заслужить блаженство. Условием, средством для блаженства является нравственность. Но ты бессилен, то есть на самом деле тебе этого и не нужно. То, что ты еще собираешься сделать, уже свершилось. Тебе остается лишь пассивно ждать: только верить, только наслаждаться. Ты хочешь расположить к себе бога смягчить его гнев, примириться с своей совестью. Но этот мир уже заключен; этот мир есть посредник, богочеловек, он — твоя облегченная совесть, он — исполнение закона и вместе с тем исполнение твоего собственного желания и стремления.

Поэтому теперь уже не закон и исполнитель закона служит для тебя примером, правилом, законом твоей жизни. Всякий исполняющий закон сводит его на нет. Закон имеет авторитет, имеет значение лишь против без­закония. Но всякий, кто в совершенстве исполняет закон, как бы говорит закону: я сам хочу того же, чего ты хо­чешь, и утверждаю делом твои приказания; моя жизнь есть истинный, живой закон. Поэтому исполнитель за­кона неизбежно заступает место закона, и притом как новый закон, именно такой закон, иго которого легко и приятно. Ведь он заступает место закона лишь повеле­вающего, как пример, как предмет любви, восхищения и подражания, и через это становится избавителем от греха. Закон не дает мне силы, необходимой для исполне­ния закона. Нет! Он деспотичен, он только повелевает, не справляясь с тем, могу ли я исполнить его требования и как я должен их исполнять; он меня предоставляет себе самому, без совета и помощи. А тот, кто служит для меня примером, ведет меня под руки, уделяет мне частицу своей собственной силы. Закон не оказывает сопротивления греху, а пример творит чудеса. Закон мертв, а пример оживляет, вдохновляет и невольно увлекает за собой человека. Закон обращается только к рассудку и стано­вится в прямое противоречие с нашими склонностями; пример, напротив, приспособляется к сложному чувст­венному импульсу, к невольному инстинкту подражания. Пример действует на чувство и фантазию. Короче, пример обладает магической, то есть чувственной, силой; ведь магическая, то есть невольная притягательная, сила есть существенное свойство материи вообще и чувственности в особенности.

Древние говорили, что если бы добродетель оказалась или могла оказаться видимой, она покорила бы и вооду­шевила бы всех своей красотой. Христиане были так счастливы, что дождались исполнения этого желания. У язычников был закон неписанный, у иудеев — писан­ный, а у христиан был пример, прообраз, видимый, личный, живой закон, ставший плотью, — человеческий за­кон. Отсюда бодрость первых христиан, отсюда слава христианства, что только оно имеет и дарует силу проти­виться греху. И этой славы — здесь во всяком случае — у него нельзя оспаривать. Следует только заметить, что сила примера добродетели есть не столько сила доброде­тели, сколько сила примера вообще, подобно тому как сила религиозной музыки есть не сила религии, а сила музыки (2). Поэтому образец добродетели имеет следствием доброде­тельные поступки, а не добродетельные настроения и им­пульсы. Но этот простой и истинный смысл спасительной и примирительной силы примера в отличие от силы за­кона, к которому мы свели противоположность закона и Христа, далеко не исчерпывает религиозного значения христианского спасения и примирения. В последнем все сводится к личной силе того чудесного посредника, кото­рый не был исключительно ни богом, ни человеком, а че­ловеком и в то же время богом и богом и в то же время человеком, вследствие чего его можно понять только в свя­зи со значением чуда. В этом смысле чудесный спаситель есть не что иное, как осуществленное желание сердца, стремящегося освободиться от законов морали, то есть от тех условий, с которыми связана добродетель на естест­венном пути, — осуществленное желание спастись от нравственного зла мгновенно, непосредственно, по мано­вению волшебного жезла, то есть абсолютно субъективным, задушевным способом. Так, Лютер говорит: «Слово божие исполняет все быстро, оно отпускает тебе грехи и да­рует вечную жизнь только за то, что ты слушаешь слово, а услышав его, веруешь. Как только ты поверил, то до­стигаешь всего немедленно, без всякого труда, усилия и напряжения» (2). Но и выслушивание слова божия, следствием которого является вера, есть тоже «дар божий». Итак, вера есть не что иное, как психологическое чудо, чудесное дело бога в человеке, как говорит сам Лютер. Человек освобождается от греха и сознания вины только посредством веры, а очищается и облагораживается нрав­ственно только посредством чуда. Нравственность зави­сит от веры: добродетели язычников — только блестящие пороки. Тождественность чудесной силы с понятием посред­ника подтверждается исторически уже тем, что ветхо­заветные чудеса, законодательство, промысл, — одним словом, все элементы, составляющие сущность религии, в позднейшем иудействе приурочивались к божественной мудрости, к логосу. Но у Филона этот логос парит еще в воздухе между небом и землей то как нечто, только мыс­лимое, то как нечто действительное, то есть Филон ко­леблется между философией и религией, между метафи­зическим, абстрактным и собственно религиозным, под­линным богом. Только в христианстве этот логос укрепился и воплотился, сделавшись из мыслимого существа дейст­вительным существом, то есть религия сосредоточилась теперь исключительно на той сущности, на том объекте, который обосновывает ее собственную природу. Логос есть олицетворенная сущность религии. Поэтому если бог определяется как сущность чувства, то только в логосе это определение обращается в свою полную истину.

Бог, как таковой, есть еще замкнутое, скрытое чув­ство; а Христос есть открытое, объективированное чув­ство, или сердце. Только в Христе чувство окончательно убеждается и уверяется в самом себе, отрешается от вся­ких сомнений в истинности и божественности своей сущности; ведь Христос не отказывает чувству ни в чем; он исполняет все его просьбы. В боге чувство еще молчит о том, что лежит у него в сердце; оно только вздыхает; в Христе оно высказывается совершенно, ничего не утаи­вая. Вздох есть еще желание робкое; он больше выражает жалобу, что нет того, чего он желает; он не говорит открыто, определенно, чего он желает; вздох выражает сомнение души в правоте ее желаний. Но в Христе пропа­дает уже всякая душевная робость; Христос есть вздох, перешедший в победную песнь в связи с исполнением желания; он есть ликующая уверенность чувства в истин­ности и действительности своих скрытых в боге желаний, фактическая победа над смертью, над всеми силами мира и природы, не только ожидаемое, но уже совершившееся воскресение из мертвых. Христос есть сердце, освобо­дившееся от всех гнетущих препятствий и страданий, блаженная душа, видимое божество (3).

Созерцать бога есть высшее желание, высшее торжество сердца. Христос есть это исполненное желание, эта по­беда. Бог, только мыслимый, взятый как исключительно мыслящее существо, то есть бог, как бог, есть существо далекое; отношение наше к нему всегда есть отношение абстрактное, подобное той дружбе, которую мы питаем к человеку далекому и лично нам незнакомому. Хотя олицетворением существа божия служат его деяния, дока­зывающие его любовь к нам, тем не менее всегда остается незаполненный пробел; это не удовлетворяет нашего сердца, и мы страстно хотим увидеть его лично. Пока мы не познакомились с кем-нибудь лично, мы всегда сомневаемся, действительно ли данное лицо существует и соответствует ли оно нашему представлению о нем; только личное знакомство служит залогом окончательной уверенности, окончательного успокоения. Христос есть лично знакомый бог, и поэтому Христос есть блаженная уверенность, что бог есть и именно таков, каким его же­лает видеть и утверждает наше сердце. Бог как объект молитвы есть уже существо человеческое, сочувствующее человеческим страданиям, внемлющее человеческим же­ланиям, тем не менее для религиозного сознания он не представляется как человек действительный. Поэтому только в Христе осуществляется конечное желание рели­гии, разрешается тайна религиозной души — разрешается на образном языке, свойственном религии; ведь сущность бога проявилась именно в Христе. В этом смысле христиан­скую религию по справедливости можно назвать абсо­лютной, совершенной религией. Цель религии заклю­чается в том, чтобы бог, который сам по себе есть не что иное, как сущность человека, действительно сделался человеком и был объектом сознания как человек. И хри­стианская религия достигла этого в вочеловечении бога, которое не есть акт преходящий, потому что Христос и после вознесения на небо остался человеком, человеком в смысле сердца и в смысле образа, с той только разницей, что теперь его тело уже перестало быть бренным телом, подверженным страданиям.

Вочеловечение бога у восточных народов, именно у ин­дусов, не имело такого сильного значения, как христиан­ское воплощение. Оно повторяется часто и потому те­ряет свое значение. Человечность бога есть его личность; бог есть существо личное — значит бог есть существо че­ловеческое, бог есть человек. Личность есть мысль, которая истинна лишь в действительном человеке (4). Поэтому ос­новной смысл вочеловечения бога достигается бесконечно лучше чрез одно вочеловечение, чрез одну личность. Где бог появляется последовательно в нескольких лицах, там эти личности пропадают. А между тем здесь необхо­дима именно прочная, исключительная личность. Там, где много воплощений, может быть их еще бесчисленное множество; фантазия не ограничена; там даже осущест­вившиеся воплощения попадают в категорию только возможных или воображаемых, в категорию фантазии или простых явлений. Но если в качестве воплощения божества рассматривается только одна личность, она тот­час же приобретает авторитет исторической личности; фантазии тут делать нечего, возможность еще других во­площений отнята. Эта единая личность вынуждает меня верить в ее действительность. Характерной чертой подлин­ной личности является именно ее исключительность — лейбницевский принцип различия, согласно которому существующие предметы никогда полностью не совпадают. Тон, выражение, характеризующие одну личность, произ­водят такое впечатление на душу, что эта личность не­посредственно представляется действительной и превра­щается из предмета фантазии в предмет обычного истори­ческого созерцания.

Тоска есть потребность души, и душа томится по лич­ному богу. Но это томление по личности бога только тогда подлинно, серьезно, глубоко, когда душа томится по одной личности и довольствуется ею одной. Множество лиц уничтожает истинность потребности и делает личность предметом роскоши для фантазии. Но сила необходимо­сти действует на человека как сила действительности. Существо, необходимое для души непосредственно, ка­жется ей действительным существом. Тоска говорит: должен быть личный бог, то есть он не может не быть; а удовлетворенное чувство утверждает: он есть. Для души залог его существования лежит в необходимости его су­ществования, а необходимость удовлетворения покоится на силе потребности. Необходимость не знает другого закона, кроме себя; нужда ломает железо. Чувство не знает другой необходимости, кроме потребности души — тоски; она отвергает необходимость природы, необходи­мость разума. Для чувства необходим субъективный, душевный, личный бог, но ему необходима только одна личность, и притом эта личность непременно должна быть исторической, действительной личностью. Чувство успо­каивается, сосредоточивается только на одной личности; множество дробит его.

Как истина личности есть единство, истина единства — действительность, так истина действительной личности есть кровь. Последнее доказательство встречается между прочим в четвертом евангелии, автор которого особо под­черкивает, что видимая личность бога была не призраком, не иллюзией, а действительным человеком, потому что на кресте из его ребра текла кровь. Где личный бог есть подлинная потребность сердца, там он сам должен испы­тать страдание. Только в его страдании кроется залог его действительности, только на нем покоится прочное впечатление воплощения. Чувство не довольствуется со­зерцанием бога; глаза не служат достаточным ручательст­вом. Истинность зрительного впечатления подтверждается только осязанием. Но чувство является последним кри­терием истины в субъективном смысле, а в объективном эту роль исполняет осязаемость, прикосновение, способ­ность к страданию. Поэтому страдание Христа есть высшая уверенность, высшее самоуслаждение, высшая утеха сердцу: ведь лишь кровь Христа утоляет жажду в личном, то есть в человечном чувствующем, сострадающем боге.

«Поэтому мы считаем вредным заблуждением мнение, будто человечность лишает Христа этого (то есть божест­венного) величия. Это заблуждение отнимает у христиан высшее утешение, которое они имеют в... обещании, что их глава, царь и первосвященник пребудет с ними не только как божество, которое действует на грешников, как все­пожирающий огонь на сухие колосья, но и как человек, говоривший с нами, испытавший на себе все скорби наши и потому питающий сострадание к нам, людям и своим братьям, что пребудет он с нами во всех наших нуждах в том естестве, которое делает его нашим братом, а нас — плотью от его плоти» (5).

Весьма поверхностно мнение, будто христианство есть религия не единого личного бога, а трех лиц. Эти три лица существуют только в догматике, но и здесь личность св. духа есть только произвольное дополнение, опровер­гаемое безличными определениями, вроде того, что св. дух есть дар отца и сына (6). Уже одно исхождение св. духа делает его личность весьма сомнительной, так как личное существо производится только чрез рождение, а не чрез неопределенное исхождение или выдыхание (spiratio). И даже отец, как представитель строгого понятия боже­ства, является личным существом более в воображении верующих и согласно заявлениям, чем по своим опреде­лениям; в действительности отец есть отвлеченное понятие, только мыслимое существо. Пластическая личность есть только Христос. Личность нераздельна с образом; образ есть реальность личности. Только Христос есть личный бог, он есть подлинный, действительный бог христиан, и это необходимо чаще повторять (6). В нем одном сосредо­точена христианская религия, сущность религии вообще. Только он отвечает стремлению к личному богу; только он есть существо, соответствующее сущности чувства; только он является средоточием всех радостей фантазии и всех страданий чувства; только им исчерпывается чувство и исчерпывается фантазия. Христос есть единство чувства и фантазии.

Христианство тем и отличается от других религий, что в них сердце и фантазия идут врозь, а в христианстве совпадают. Здесь фантазия не предоставляется самой себе, а следует влечению сердца; она описывает круг, центром которого служит чувство. Здесь фантазия ограничивается потребностями сердца, исполняет только желания души, относится только к тому, что необходимо, одним словом, она — по крайней мере в целом — преследует практиче­ские, сосредоточенные, а не разбросанные, лишь поэтиче­ские цели. Чудеса христианства, зачатые в глубине стра­ждущей, томящейся души, не являются продуктами одной только свободной, произвольной самодеятельности, а переносят нас непосредственно на почву обыденной, действительной жизни; они действуют на чувства человека с непреодолимой силой, потому что они опираются на потребность души. Одним словом, здесь сила фантазии есть вместе с тем сила сердца, фантазия есть только по­бедоносное, торжествующее сердце. У народов восточных, у греков фантазия, не заботясь о потребностях сердца, наслаждалась земным великолепием и блеском; в хри­стианстве она снизошла с божественного трона в жилища бедняков, где царила только необходимость и нужда, и подчинилась господству сердца. Но чем больше ограни­чивала она себя внешне, тем больше выигрывала она в силе. Веселие олимпийских богов разбилось о потребность сердца; сердце заключило могущественный союз с фан­тазией. И этим союзом свободы фантазии с потребностью сердца является Христос. Все подчиняется Христу; он — владыка мира и делает с ним, что только хочет. Но эта неограниченно повелевающая природой сила в свою оче­редь подчиняется власти сердца. Христос повелевает бушующей природе утихнуть, только чтобы лучше расслы­шать вопли страдальцев.

Примечания.

1.[Отклонение].

2.В этом отношении интересна исповедь Августина (Confess. Lib. X, с. 33): «Итак, я колеблюсь между опасностью наслаждения и познанием благодати, и я все больше склоняюсь к тому, чтобы одобрить обычай пения в церкви, чтобы через наслаждение пением слабый дух мог подняться до благочестивого настроения. Однако случалось нередко со мной, что на меня больше действовало само пение, нежели его содержание, и тогда я раскаивался, что согре­шил, и уже не хотел больше слушать певца».

3. ч. XVI, стр. 490.

4.«Даровав нам сына своего, бог вместе с ним даровал нам и все остальное, то есть дьявола, грех, смерть, ад, небо, справедли­вость и жизнь; все, решительно все это должно быть нашим потому что сын как дар принадлежит нам, а в нем все это совмещается» (Лю­тер, ч XV, стр. 311). «Самое важное воскресение уже соверши­лось: Христос глава всего христианства, победил смерть и восстал из мертвых. Вместе с Христом победила смерть и лучшая часть моего существа, моя душа Может ли мне повредить теперь могила и смерть?» (ч. XVI, стр. 235). «Христианин имеет равную с Христом силу составляет часть его и восседает на одном с ним седалище». (ч. XIII, стр. 648). «Верующий в Христа так же могущественен, как он» (ч. XVI, стр. 574).

5. Отсюда явствует лживость и бесполезность современного ия о личности божией. Если вы не стыдитесь иметь личного бога, то не стыдитесь и приписать ему плоть. Абстрактная бесцветная личность, личность без плоти и крови, есть пустой призрак.

6.Конкордации. Объясн., п. 8.

7.Уже Фавст Социн прекрасно показал это. См. его Defens. Animadv. in Assert. Тhеоl. Соll. Posnan. De trino et uno Deo. Irenopoli 1656, гл.11.

8.См. в этом отношении особенно сочинения ортодоксальных христиан против еретиков, например против социниан. Новейшие богословы, как известно, толкуют даже церковную божественность Христа, как не библейскую; но она, бесспорно, составляет харак­терное начало христианства; если она и не так выражена в Библии, как в догматике, все-таки она есть необходимый вывод из Библии. Что такое существо, которое вмещает в себе всю полноту божества, которое знает все (Иоанн. 16, 30), которое всемогуще (воскрешает мертвых и творит чудеса), которое по времени и порядку явилось раньше всех вещей и существ, заключает в себе самом жизнь, по­добно тому как и отец содержит в себе жизнь, — чем же иным мо­жет быть это существо, как не богом? «Христос в отношении воли един с отцом»; но единство воли предполагает единство сущности. «Христос есть посланный, есть заместитель бога»; но бог может быть замещен только божественным существом. Только того, в ком я нахожу одинаковые или сходные качества, что и в себе, я могу избрать своим заместителем или своим посланным, иначе я опозорю самого себя.