Цена 1 часа рабочей силы, как правило снижается.

Материал из m-17.info

Текущая версия на 19:34, 8 октября 2010

Материализм. Сущность Христианства /

Существенным определением вочеловечившегося или, что-то же, человеческого бога, то есть Христа, являются страсти господни. Любовь обнаруживает себя в страда­нии. Все мысли и чувства, ближайшим образом связанные с Христом, сосредоточиваются в понятии страдания. Бог, как бог, олицетворяет собой все человеческие совершен­ства; бог как Христос воплощает в себе все человеческие страдания. Языческие философы считали высшей, боже­ственной деятельностью деятельность вообще и, в особен­ности, самодеятельность разума; христиане считали стра­дание священным, приписали его самому богу. Бог, как actus purus, как чистая деятельность, есть бог отвлеченной философии; а христианский бог, Христос, passio pura, чистое страдание, есть высшая метафизическая идея, выс­шее существо сердца. Ничто не производит такого силь­ного впечатления на сердце, как страдание, а тем более страдание существа, свободного от страданий, возвышаю­щегося над всяким страданием, страдание безгрешного, невинного, который превыше всех страданий, страдание ради блага других, страдание любви, самопожертвования. История страданий Христа сильнейшим образом трогает всякое человеческое сердце, или вообще сердце (ведь смешна попытка представить себе другое сердце, кроме человеческого), а это служит неопровержимым доказатель­ством того, что здесь выражается, объективируется сущность сердца, что эти страдания являются изобретением не человеческого разума или фантазии, а человеческого сердца. Но сердце созидает иначе, чем свободное вообра­жение или разум; оно страдает, воспринимая; все, исходя­щее от него, кажется ему данным извне, насильственным, действующим с неотразимой необходимостью. Сердце покоряет, овладевает человеком; всякий, кто охвачен им, чувствует его демоническую, божественную силу. Сердце не знает другого бога, другой высшей сущности, кроме самого себя, кроме того бога, который хотя может отли­чаться от него по имени, но сущность, субстанцию которого составляет собственная сущность сердца. Высшая, истинная, очищенная от теологических элементов и противоре­чий сущность христианства вытекает именно из сердца, из внутренней потребности к добру, к страданию и смерти ради людей, из божественного побуждения к благодея­ниям, желающего осчастливить всех, не исключая даже самого отверженного и презренного, из нравственного долга благотворения в высшем смысле, когда оно стало внутренней необходимостью, то есть сердцем, из челове­ческой сущности, которая раскрывается как сердце и через сердце.

То, что в религии является предикатом, приобретает в силу вышесказанного значение субъекта, и наоборот. Поэтому мы можем перевернуть религиозные изречения, представить их себе как контр истину, и таким образом обретем истину. Бог страдает, — страдание есть пре­дикат,— но страдает он за людей, за других, а не за себя. Что это по-нашему значит? Только то, что страдание ради других божественно; кто страдает за других, полагает за них свою душу, поступает по-божески, является богом для людей (1).

Но страдание Христа символизирует не только нрав­ственное, самочинное страдание любви, силу, жертвующую собой за благо других; оно символизирует еще страдание как таковое, поскольку оно служит выражением способно­сти страдания вообще. Христианская религия отнюдь не сверхчеловечна; она освящает даже человеческие слабо­сти. Языческий философ, узнав о смерти своего ребенка, восклицает: «Я знал, что произвел на свет смертного»; а Христос — по крайней мере, библейский, ибо об ином, добиблейском или небиблейском Христе мы ничего не знаем, — оплакивает мнимую кончину Лазаря. Сократ с невозмутимым спокойствием выпивает чашу, наполнен­ную ядом, а Христос, напротив того, молится: «Если возможно, да минует меня чаша сия» (2). В этом отношении Христос есть самопризнание человеческой чувствительно­сти. Христианин, в противоположность языческому, в част­ности стоическому, началу с его суровой силой воли и само­стоятельностью внес в сознание бога сознание собствен­ной возбудимости и чувствительности. Христианский бог не отрицает, не проклинает человеческих слабостей, если только они не греховны (3).

Страдание есть высшая заповедь христианства — сама история христианства представляет историю страданий человечества. У язычников к культу богов примешивалось чувственное ликование; у христиан, разумеется, у древних христиан, к богослужению присоединялись слезы и сер­дечные воздыхания. Но как чувственному богу, богу жизни оказываются почести там, где чувственный крик радости входит в состав культа, где это чувственное ликование служит чувственным определением сущности богов, вызы­вающих это ликование, так и сердечные вздохи христиан исходят из глубины сердца, из внутренней сущности их бога. Истинного человеческого бога надо искать не в боге софистической теологии, а в боге культа, у христиан культа внутреннего. А христиане, разумеется, древние христиане, считали высшей формой религиозного почи­тания слезы, слезы раскаяния и тоски. Таким образом, сле­зы — чувственный апогей христианской религиозной ду­ши, в которых отражается сущность ее бога. Бог, находя­щий удовольствие в слезах, выражает собой сущность сердца и особенно чувства. Правда, христианская религия учит, что Христос сделал все для нас: спас нас, примирил нас с богом. Из этого можно было бы сделать вывод: радуйтесь; нечего больше заботиться о примирении с бо­гом, ведь примирение уже состоялось. Но продолжитель­ные страдания производят более сильное и прочное впе­чатление, чем однократный акт спасения. Спасение есть только результат страдания; страдание — основа спасе­ния. Поэтому страдание глубже укрепляется в душе: страдание, а не спасение, делается предметом подража­ния. Если сам бог страдал за меня, то я не могу радоваться и наслаждаться, по крайней мере, в этом испорченном мире, служившем ареной его страданий (4). Неужели я лучше бога? Могу ли я не разделять его страданий? Разве поступки моего бога и господа не должны служить для меня приме­ром? Имею ли я право пользоваться только прибылью, не неся расходов? Разве мне только известно, что он меня искупил? Разве история страданий Христа не стала для меня также объектом? Неужели она является для меня только объектом холодного воспоминания или даже пред­метом радости, ибо эти страдания доставили мне блажен­ство? Но кто может допустить такую мысль, кто захочет исключить себя из страданий своего бога?

Христианская религия есть религия страдания (5). Образ распятия, который мы и поныне встречаем во всех храмах, представляет нам не спасителя, а распятого стра­дальца. Даже распространенное среди христиан самораспинание является психологически глубоко обоснованным следствием их религиозного миросозерцания. Тот, кто постоянно носит в душе образ распятого, естественно чувствует потребность распинать себя пли других. По крайней мере, мы имеем такое же право сделать это заклю­чение, какое имели Августин и другие отцы церкви, уко­рявшие языческую религию за то, что непристойные рели­гиозные изображения язычников будто побуждают их на непристойности. Бог страждет — значит, в сущности, что бог есть сердце. Сердце есть источник, средоточие всех страданий. Кто не страдает, у того нет сердца. Поэтому тайна стра­дающего бога есть тайна чувства. Страдающий бог есть бог чувствующий (6). Но положение: бог есть существо чувствующее, есть только религиозное выражение мысли: чувство — божественного происхождения.

Человек сознает в себе не только источник деятель­ности, но и источник страданий. Я ощущаю и ощущаю чувство, как однородное с моей сущностью, не только волю и мышление, которое очень часто противоречит мне и моим ощущениям; я сознаю также, что хотя оно есть источник страданий, слабости и горя, но в то же время я ощущаю его как величественную божественную силу и совершенство. Что такое человек, лишенный чувства? Чувство есть музыкальная сила в человеке. Что такое был бы человек без звука? Человек, чувствующий влечение к музыке и испытывающий потребность выражать свои чувства в звуках и песне, неизбежно изливает в религиоз­ных воздыханиях и слезах сущность чувства как объек­тивную, божественную сущность.

Религия есть рефлекс, отражение человеческой сущности в себе самой. Все существующее, естественно, должно нравиться себе, радоваться себе, любить себя и любить по праву. Порицание за любовь к себе равносильно пори­цанию за существование. Существовать — значит утверж­дать, отстаивать себя, любить себя; тот, кому надоело жить, лишает себя жизни. Поэтому там, где чувство не отодвигается на задний план, не подавляется по примеру стоиков, где ему предоставляется возможность существо­вать, там ему присваивается религиозная сила и значе­ние, там оно возвышается до той ступени, где оно отобра­жается и рефлектирует в самом себе, заглядывает в бога, в свое собственное зеркало. Бог есть зеркало человека.

Человек считает богом только то, что имеет для него существенное значение, кажется ему совершенным, превосходным и доставляет ему истинное наслаждение. Если чувство кажется тебе превосходным, то оно и есть для тебя божественное качество. Поэтому чувствующий, впе­чатлительный человек верит только в чувствующего, от­зывчивого бога, то есть он верит только в истинность своего собственного бытия и сущности, ибо он может верить только в то, что он есть сам в своей сущности. Его вера является сознанием того, что для него священно, а священно для человека только то, что составляет его внутреннее, собственное, последнее основание, самую суть его личности. Бесчувственный бог кажется исполненному чувств человеку бессодержательным, абстрактным, отри­цательным богом, то есть он для него ничто, ибо в нем нет того, что для человека ценно и священно. Бог служит для человека летописью его возвышенных побуждений и помыс­лов, родословной книгой, где записаны имена самых доро­гих и священных для него существ.

Отличительным признаком хозяйственности, домови­тости, женственности является стремление собирать и сохранять все ценное, вместо того, чтобы доверить его волнам забвения, случайности воспоминания, вообще пре­доставить самому себе. Свободный мыслитель подвергается опасностям расточительной, рассеянной, разнузданной жизни, а религиозный человек, связывающий все воедино, не теряется в чувственной жизни, но зато подвергается опасности реакции, духовного эгоизма и корыстолюбия. Поэтому религиозный человек считает безбожного или, но крайней мере, нерелигиозного человека субъективным, своевольным, высокомерным, дерзким, но не потому, что для одного не священно по себе то, что священно для дру­гого, а лишь потому, что нерелигиозный человек лишь запечатлевает у себя в уме то, что религиозный ставит как предмет вне себя и над собой, благодаря чему устанавли­вает для себя отношение формальной подчиненности, Одним словом, религиозный человек имеет свою лето­пись, средоточие, цель и, следовательно, твердую почву под ногами. Не воля, как таковая, не просто знание, а лишь целесообразная деятельность, объединяющая тео­ретическую и практическую деятельность, дает человеку нравственную основу и выдержку, то есть характер. Каждый человек должен иметь бога, то есть преследовать какую-нибудь цель. Конечная цель есть сознательное, добровольное, существенное жизненное стремление, взор гения, светоч самопознания — единство природы и духа в человеке. Кто имеет конечную цель, тот повинуется закону, ибо он не только руководит сам собой, но и под­чиняется руководству. У кого нет конечной цели, у того нет родины, нет святыни. Отсутствие цели есть величай­шее несчастье. Человек, преследующий даже самые обы­денные цели, счастливее того, кто, быть может, и лучше его, но не имеет цели. Цель ограничивает, но ограничение есть наставник добродетели. Человек, имеющий цель, такую цель, которая истинна и существенна сама по себе, имеет тем самым религию, если и не в ограниченном смы­сле богословской черни, то во всяком случае (что и тре­буется) в смысле разума, в смысле истины.

Примечания.

1.Религия говорит примерами. Пример есть закон в религии. Что делал Христос, есть закон. Христос страдал за других, следо­вательно, и мы должны делать то же. «Лишь для того господь так унижал, так умалял себя, чтобы и мы делали то же» (Бернард, In die nat. Domini) «Мы должны ревностно следовать примеру Христа... Его пример должен побуждать нас от всего сердца слу­жить и помогать другим людям, хотя бы это и было трудно и нам пришлось бы пострадать за это» (Лютер, XV, стр. 40).

2.«Многих, — говорит св. Амвросий, — смущают эти слова. Я же изумляюсь здесь, как нигде, смирению и величию Христа, ибо он был бы менее для меня полезен, если б не принял на себя мой аффект». (Ехроs. in Lucae Ev., lib. X, с. 22.)

3. «Разве мы дерзнули бы приблизиться к богу, если бы он был не способен к страданию (in sua impassibilitate)» (Бернард, Тгасt. De XII grad. humil et superb.) «Хотя, — говорит христиан­ский врач И. Милихий, друг Меланхтона, — смешно с точки зре­ния стоиков приписывать богу чувства и душевные движения (affectus), однако родителям, оплакивающим несчастье своих детей, следовало бы помнить, что и бог чувствовал подобную же любовь к своему сыну и к нам... любовь истинную, а не холодную или при­творную» (Declam. Melanchth, ч. II, стр. 147).

4. «Мой бог распят на кресте, могу ли я предаваться сладо­страстию?» (Form. hon. vitae. В числе апокрифических сочинений св. Бернарда) «Мысль о Распятом пусть и в тебе распинает твою плоть» (Иог. Гергард, Medit. sacrae. Med. 37).

5. «Претерпевать зло несравненно лучше, чем делать добро” (Лютер, ч. IV, стр. 15).

6. «Страдать пожелал он, чтоб научиться состраданию, стать жалким, чтоб научиться жалости» (Бернард, De grad.) «Сжалься над нами, ибо Ты сам познал слабость плоти чрез собственное страдание». (Климент Александрийский,Paedag, lib. I, c.8.)