Цена 1 часа рабочей силы, как правило снижается.

Материал из m-17.info

Текущая версия на 19:33, 8 октября 2010

Материализм. Сущность Христианства /

Благодаря сознанию любви человек примиряется с бо­гом, или вернее, с собой, со своей собственной сущностью, которую он противопоставляет себе в законе как отдель­ную сущность. Тайна воплощения или вочеловечения бога заключается в сознании божественной любви, или, что то же, во взгляде на бога, как на человеческое существо. Воплощение есть не что иное, как фактическое, чувствен­ное проявление человеческого естества в боге. Бог сделался человеком не ради себя; причиной воплощения была нужда, потребность человека, которая поныне остается потребно­стью религиозной души. Бог сделался человеком из мило­сердия, следовательно, прежде чем сделаться истинным человеком, он уже был человеческим богом в себе самом, иначе он не принял бы так близко к сердцу человече­скую нужду и человеческое горе. Воплощение было сле­зой божественного сострадания, то есть проявлением чело­вечески чувствующего, поэтому по преимуществу челове­ческого существа.

Если мы будем усматривать в воплощении только очеловечившегося бога, то это вочеловечение, конечно, пока­жется нам поразительным, необъяснимым, чудесным. Но вочеловечившийся бог есть только сделавшийся богом человек, потому что нисхождению бога до человека дол­жно непременно предшествовать возвышение человека до бога. Прежде чем бог сделался человеком, то есть явился в образе человека, человек уже был в боге, был сам уже богом *. Иначе бог не мог бы сделаться человеком. Старое правило «из ничего ничто не может произойти» действует и здесь. Царь, который не принимает близко к сердцу блага подданных, который не проникает мысленно в их жилища, сидя на троне, и который не является по своему настрое­нию, как говорит народ, «обыкновенным человеком», — такой царь никогда не потрудится сойти со своего трона и осчастливить свой народ своим личным присутствием. Следовательно, если подданный не возвысится до царя, то и царь не снизойдет до него. Если личное посещение царя способно осчастливить и польстить подданному, то это чувство надо отнести не к появлению царя, как к тако­вому, а к обнаружившемуся в нем человеколюбивому на­строению, составляющему основу этого его появления. Но что в истине религии является основанием, приобре­тает в сознании религии значение следствия. Так и здесь религия считает возвышение человека до бога следствием уничижения, снисхождения бога до человека. Бог, по смыслу религии, вочеловечился для того, чтобы человек сделался богом *.

Выражение: «бог стал человеком», кажется нам глубо­ким и непостижимым, то есть противоречивым, только потому, что мы смешиваем понятие или определения всеоб­щей, неограниченной, метафизической сущности с поня­тием или определениями религиозного бога, то есть опре­деления рассудка с определениями сердца. Это смешений служит величайшим препятствием для правильного пони­мания религии. В действительности речь идет только о че­ловеческом образе такого бога, который уже по существу, в глубине своей души, есть милосердный, то есть человеч­ный бог. Согласно учению церкви, воплощается не первое, а второе лицо божества, представляющее человека в боге и перед богом. В действительности же, как мы увидим ниже, второе лицо является истинным, целостным, первым лицом религии. И только без этого посредствующего поня­тия, служащего исходным пунктом воплощения, послед­нее кажется таинственным, непостижимым, «умозритель­ным»; в связи же с ним оно является необходимым, само собой понятным следствием. Поэтому утверждение, будто воплощение, есть факт чисто эмпирический, или историче­ский, обнаруживающийся только в откровении божест­венном, есть проявление самого нелепого религиозного материализма. Воплощение — это вывод, основанный на вполне понятной предпосылке. Но нельзя также объяс­нять воплощение чисто умозрительными, то есть мета­физическими, отвлеченными причинами, потому что мета­физика относится только к первому лицу, которое не воп­лощается и не является лицом драматическим. Такая дедукция оправдывалась бы только в том случае, если бы мы сознательно выводили из метафизики отрицание мета­физики.

Из этого примера видно, насколько антропология отли­чается от умозрительной философии. Антропология не усматривает в воплощении особой, необычайной тайны, подобно ослепленной мистическим призраком умозритель­ной философии; она, напротив, разрушает иллюзию, будто в воплощении заключается особая, сверхъестественная тайна: она критикует догмат и сводит его к его естествен­ным, прирожденным человеку элементам, к его внутрен­нему началу и средоточию — к любви.

Догмат говорит о двояком: о боге и о любви. Бог есть любовь. Но что это значит? Разве бог есть нечто отдельное от любви, отличная от нее сущность? Разве это определение бога не похоже на то, как мы определяем какого-нибудь человека, восклицая о нем в возбуждении: «это — сама любовь». Разумеется, иначе нужно было бы упразд­нить имя «бог», которое обозначает особое, индивидуаль­ное существо, субъект в отличие от предиката. Итак, любовь рассматривается как нечто особое: бог по своей любви послал своего единородного сына. Таким образом, любовь отодвигается и обесценивается тусклым фоном? богом. Любовь становится индивидуальным, хотя и опре­деляющим сущность качеством; и благодаря этому она приобретает для ума и сердца (в объективном и субъектив­ном смысле) значение только предиката, а не субъекта, не сущности. Она становится в моих глазах второстепен­ной вещью, акциденцией; то она кажется мне чем-то суще­ственным, то она снова исчезает. Бог представляется мне не только в образе любви, но и в образе всемогущества, в образе темной силы, — силы, не связанной любовью, силы, свойственной демонам и чертям, — правда, в мень­шей степени.

Пока любовь не возвысится до субстанции, сущности, до тех пор за нею будет укрываться субъект, представляю­щий собой нечто и без любви, какое-то безжалостное чудовище, отличаемое и действительно отличающееся от любви, демоническое существо, фантом религиозного фана­тизма, которому доставляет наслаждение кровь еретиков и неверующих. Тем не менее, сущность воплощения заклю­чается в любви, хотя и затемненной мраком религиозного сознания. Любовь побудила бога к обнаружению своего божества. Самоотречение бога вытекает не из его боже­ственности, как таковой, в силу которой он является субъ­ектом в положении: «бог есть любовь», а из любви, из пре­диката; следовательно, любовь могущественнее и истиннее божества. Любовь побеждает бога. Любви пожертвовал бог своим божеским величием. Но какова была эта любовь? Чем она отличалась от нашей любви, которой мы жертвуем своим достоянием и жизнью. Была ли это любовь к себе, как к богу? Нет, это была любовь к человеку. А разве любовь к человеку не есть любовь человеческая? Могу ли я любить человека не человеческой любовью, не той любо­вью, какой он любит сам, когда любит действительно? Не была ли то дьявольская любовь? Ведь дьявол тоже любит человека, только не ради человека, а ради себя, то есть из эгоизма, с целью возвеличить себя, расширить свою власть. Но бог, любя человека, любит человека ради человека, то есть он желает сделать его совершенным, доставить ему счастье и блаженство. Следовательно, он любит человека так, как истинный человек любит себе подобных. Может ли вообще любовь определяться множе­ственным числом? Не всюду ли она оказывается себе рав­ной? Таким образом, истинная, настоящая причина вопло­щения заключается в любви без всяких дополнений, без различия любви божественной и человеческой. Ведь хотя среди людей и встречается иногда любовь корыстная, тем не менее истинная, достойная этого имени человече­ская любовь всегда приносит свои интересы в жертву дру­гому. Кто же наш спаситель и примиритель? Бог или любовь? Любовь, потому что мы спасены не богом, как таковым, а любовью, которая выше различия между боже­ственной и человеческой личностью. Бог отрекся от себя ради любви, так же мы из любви должны отречься от него, и если мы не принесем бога в жертву любви, то принесем любовь в жертву богу и найдем в нем, несмотря на преди­кат любви, злого идола религиозного фанатизма.

Извлекая эту мысль из воплощения, мы показали несостоятельность догмата и низвели, мнимо сверхъесте­ственную и сверхразумную тайну на степень простой, свойственной человеку истины — истины, присущей, по крайней мере, в зачатке, не только христианской, но и вся­кой другой религии, как таковой. Всякая религия, пре­тендующая на это название, предполагает, что бог не равно­душен к существам, его почитающим, что человеческое ему не чуждо, что, как предмет человеческого почитания, он в то же время сам является человеческим богом. В каж­дой молитве заключена тайна воплощения, каждая мо­литва фактически есть воплощение бога. В молитве я скло­няю бога к человеческому горю, делаю его причастным к моим страданиям и потребностям. Бог не остается глу­хим к моим мольбам; он жалеет меня; он таким образом отрекается от своего божеского величия ради всего конеч­ного и человеческого; он с человеком становится человеком; ибо если он слышит и жалеет меня, значит мои страдания его трогают. Бог любит человека, то есть бог страдает от человека. Любовь немыслима без сочувствия, сочув­ствие — без сострадания. Могу ли я сочувствовать бес­чувственному существу? — Нет! Я могу сочувствовать только тому, кто чувствует, кого я сознаю однородным со мной по существу, в ком я чувствую самого себя, чьи страдания я сам разделяю. Сострадание предполагает однородность существа. Эта однородность бога и человека выражается в воплощении, в промысле божьем, в молитве.

Богословие, разрабатывающее и придерживающееся метафизических определений вечности, непостижимости, неизменяемости и других таких же отвлеченных определений, выражающих на самом деле сущность разума, — отрицает способность бога страдать и тем самым отрицает истинность религии. Ибо религия, религиозный человек, обращающийся к богу с благоговейной молитвой, верит в то, что бог принимает действительное участие в его страданиях и нуждах, верит в волю божию, обусловлен­ную искренностью молитвы, то есть силой сердца, верит в то, что бог действительно и немедленно слышит его в са­мый момент молитвы. Истинно религиозный человек, не задумываясь, выкладывает перед богом свою душу, бог кажется ему сердцем, восприимчивым ко всему чело­веческому. Сердце может обращаться только к сердцу, оно находит утешение только в себе, в своей собственной сущности.

Утверждение, что исполнение молитвы было предопре­делено уже от вечности, что оно входило изначала в план мироздания, является пустым, нелепым вымыслом механи­ческого мышления, абсолютно противоречащим сущности религии. «Нам нужен не стесненный в своем произволе бог», — говорит совершенно справедливо в духе религии Лафатер. Впрочем и в вышеупомянутом вымысле и в уве­ренности, что бог слышит человека в самый момент молитвы, обнаруживается взгляд на бога, как на существо, опре­деляемое человеком, с той только разницей, что в первом случае противоречивые свойства неизменяемости и непо­стижимости отодвигаются в туманную даль прошедшего или вечности. В сущности, совершенно безразлично, решается ли бог исполнить мою молитву именно теперь, или это было решено им уже раньше.

В высшей степени непоследовательно отвергать пред­ставление о боге, определяемом молитвой, то есть силой души, как представление недостойное, антропоморфиче­ское. Если мы верим в существо, служащее предметом почи­тания, предметом молитвы, предметом души, в существо, всеведущее, пекущееся о нас, немыслимое без любви, верим в провидение, в существо любящее, руководящееся в своих поступках исключительно любовью, то, следовательно, мы верим в существо, обладающее человеческим сердцем. если не в анатомическом, то в психологическом смысле. Религиозный человек, как мы уже сказали, выкладывает перед богом свою душу, за исключением того, что кажется ему постыдным. Христиане не приписали богу страстей, противоречащих их нравственным понятиям, но зато, не задумываясь, они приписали ему чувства любви и мило­сердия, что было вполне естественно. Любовь, предпола­гаемая религиозным человеком в боге, есть не кажущаяся и воображаемая, а настоящая, подлинная любовь. Люди любят бога, и бог любит людей; в божественной любви только объективируется, утверждается любовь челове­ческая. Углубляясь, любовь находит в боге самое себя, свою истинность.

Развиваемый здесь взгляд на смысл воплощения может встретить возражение, что христианское воплощение (и это до некоторой степени справедливо) носит совершенно иной характер, чем вочеловечение богов языческих, например греческих и индусских. Последние были просто продуктом человека или обоготворенными людьми, а в христианстве дана идея истинного бога, вследствие чего соединение божеского естества с человеческим получает здесь впервые особое значение и носит «умозрительный» характер. Юпи­тер превращался также и в быка; языческие превращения богов являются простым вымыслом. Сущность языческого бога не превосходила образа, в котором он являлся на землю, тогда как христианский бог принял на себя образ человека, не переставая в то же время быть богом, суще­ством сверхчеловеческим. Но это возражение опровер­гается тем, что предпосылка христианского воплощения, как уже замечено выше, содержит в себе человеческую сущность. Бог любит человека; кроме того, он в себе имеет сына; бог есть отец; ему не чужды человеческие отноше­ния: человеческое ему близко, ему знакомо. Следовательно, и здесь сущность бога не превосходит его проявления. В воплощении религия только признает то, чего она не хочет допустить как теология, рефлектирующая над са­мой собой, — а именно, что бог есть существо насквозь человеческое. Следовательно, воплощение, тайна «богоче­ловека» не есть мистическое сочетание противоположностей, не есть синтетический факт, каким его считает умозритель­ная философия религии, питающая особую склонность ко всякого рода противоречиям, а факт аналитический — человеческое слово с человеческим смыслом. Если бы здесь действительно заключалось противоречие, то оно имело бы место до и вне воплощения; оно вытекало бы из соеди­нения провидения, любви с божеством. Ибо если это любовь истинная, то она ничем существенно не отличается от на­шей любви — стоит только устранить границы. Следова­тельно, воплощение есть только самое сильное, самое искреннее, самое чувственное, самое сокровенное выраже­ние этого провидения, этой любви. Высшее счастье для объекта любви заключается в том, что любовь радует его своим личным присутствием, что она позволяет себя созерцать. Любовь питает пламенное желание видеть незримого благодетеля лицом к лицу. Созерцание есть божественный акт. Простой взгляд на любимое существо доставляет нам блаженство. Взгляд есть залог любви. И воплощение есть не что иное, как несомненный залог любви бога к человеку. Любовь вечна, воплощение же однажды свершилось на земле. Явление бога на землю было ограничено пространством и временем, и свидете­лями его были лишь немногие, но сущность этого явления носит вечный и всеобщий характер. Мы должны верить в воплощение, но не ради самого акта, а ради его сущности, ибо нам только осталось созерцание любви.

Человек является в религии божественным объектом, божественной целью, и, следовательно, в религии выра­жается его отношение к самому себе, к своей собственной сущности. Самым очевидным и неопровержимым доказа­тельством этого служит любовь бога к человеку — основа и средоточие религии. Ради человека бог отказывается от своей божественности. В этом и заключается возвышающее значение воплощения: высшее, самодовлеющее существо смиряется, унижается ради меня. В боге поэтому мое собственное существо доходит до моего созерцания; для бога я имею ценность; божественное значение моего суще­ства открывается для меня. Ведь высокое значение чело­века нагляднее всего выражается в том, что бог становится человеком ради человека, что человек служит конечной целью, предметом божественной любви. Любовь бога к чело­веку есть существенное определение божественного суще­ства. Бог есть существо, любящее меня и людей вообще. На этом покоится сила религии, ее основной пафос. Лю­бовь бога побуждает меня к любви; любовь бога к чело­веку есть основание любви человека к богу; божественная любовь вызывает, пробуждает любовь человеческую. «По­любим его, ибо он прежде возлюбил нас". Итак, что же люблю я в боге? Любовь, именно любовь к человеку. Но если люблю я любовью, какою бог любит человека, то, следовательно, я люблю человека, и моя любовь к богу является косвенной любовью к человеку. Итак, если бог любит человека, значит, человек есть содержание бога. Я люблю только то, с чем я тесно связан. Есть ли у меня сердце, раз я неспособен любить? Нет! Сердце человека проявляется только в любви. А любовь немыслима без предмета любви. Предмет моей любви есть мое сердце, мое внутреннее содержание, моя сущность. Почему чело­век, потерявший любимое существо, сокрушается и теряет охоту жить? Потому что в лице любимого существа он потерял свое сердце, источник своей жизни. Если, таким образом, бог любит человека, значит, человек есть сердце божие, благо человека — его главный помысел. Следо­вательно, человек, будучи объектом бога, является в то же время своим собственным объектом в боге. Сущность бога есть человеческая сущность, так как бог есть любовь, а существенное содержание этой любви есть человек. Любовь бога к человеку, составляющая основу и средоточие религии, есть любовь человека к самому себе, объективиро­ванная и созерцаемая как высшая истина, как высшая сущность человека. Поэтому догмат «бог любит человека» есть ориентализм, а религия по существу — восточного происхождения; в переводе этот догмат гласит: «наивыс­шее есть человеческая любовь».

Истина, к которой сводится посредством анализа тайна воплощения, проникла даже в религиозное сознание. Так, например, Лютер говорит: «Кто хочет следовать примеру воплотившегося бога, тот должен ради плоти и крови, находящейся одесную отца, любить всякую плоть и кровь здесь на земле и никогда не враждовать с людьми. Челове­ческая кротость Христа, нашего бога, должна наполнять сердца людей радостью и изгонять оттуда все злые, недоб­рожелательные помыслы. Ради этой нашей плоти и крови человеку следует носить своих ближних на руках». «Этот акт должен наполнять нас радостью и блаженной гордо­стью, потому, что он ставит нас превыше всякой твари, даже превыше ангелов, чем мы, поистине, можем гордиться: моя собственная плоть и кровь восседает одесную бога и правит всем. Такая честь не выпадает на долю никакой твари, даже ангела. Это должно быть для нас такой хлебопекарной печью, которая сплавила бы наши сердца в одно общее сердце и воспламенила бы горячей любовью к ближним». Но что в религиозной истине составляет сущность мифа, самое ядро, то в религиозном сознании является лишь моралью мифа, только чем-то второстепен­ным.

Примечания.

1.«Такие описания, которые говорят о боге как о человеке и присваивают ему человеческие черты, весьма приятны и утеши­тельны; утешительно, что он так ласково говорит с нами и о таких вещах, о которых обыкновенно говорят люди, что он радуется, печалится и страдает, как человек, ради тайны грядущего воче­ловечения Христа» {Лютер, ч. II, стр. 334).

2.«Бог сделался человеком, чтобы человек стал богом». (Авгу­стин Serm. ad pop.). Но у Лютера и некоторых отцов церкви мы находим места, указывающие па истинное соотношение. Тан, на­пример, Лютер (ч. I, стр. 334) говорит, что Моисей, называя чело­века «образом божиим, богоравным, намекал на то, что «бог должен стать человеком». Здесь воплощение бога довольно ясно характе­ризуется как следствие божественности человека.

3.Так, в таком именно смысле прославляла воплощение ста­рая, безусловная и восторженная вера. «Любовь побеждает бога», («Amor triumphat de Deo»), — говорит, например, св. Бернард. И только на действительном самоотчуждении, самоотрицании бо­жества покоятся реальность, сила и значение воплощения, хотя это самоотрицание есть само по себе лишь продукт фантазии, ибо на самом деле воплощением бог не отрицает самого себя, а лишь проявляет себя тем, что он есть, — человеческим существом. Воз­ражения позднейшего рационалистически-ортодоксального и библейско-пиэтистски-рационалистического богословия против экста­тических представлений и выражений старой веры, относящиеся з воплощению, не заслуживают не только опровержения, но даже упоминания.

4.«Мы знаем, что бог сострадает нам и не только видит наши слезы, но и ведет счет всем нашим «слезинкам», — как сказано в 56-м псалме». - «Сын божий нспытывает истинное сочувствие к нашим страданиям» (Melanchtonis et aliorum Declam. Argentor., Т. III, р. 286, 450). «Ни одна слезинка, — говорит Лютер но поводу девятого стиха цитированного выше 56-го псалма, — не проли­вается даром; огромными выразительными буквами отмечается она на небе». Но ведь существо, которое считает и «собирает» челове­ческие слезинки, несомненно, — в высшей степени сентиментальное существо.

5.Св. Бернард выходит из затруднения с помощью тонко софи­стической игры слов: Impassibilis est dues, sed non incompassibilis, cui proprium est misereri simper et parcere. «Бог, всегда милосерд­ный и опекающий, свободен от страдания, но не от сострадания» (Sup. Cant. Sermo 26). Как будто состраданье не есть страданье, — правда, страданье любви, страданье сердца! Но что страдает, как не сочувствующее сердце? Без любви нет страданья. Лоточником стра­данья является не что иное, как всеобщее сердце, объединяющее все существа.

6.1. Иоанн, IV, 19.

7.Лютер, ч. XV, стр. 44.