Цена 1 часа рабочей силы, как правило снижается.

Материал из m-17.info

Текущая версия на 19:32, 8 октября 2010

Материализм. Сущность Христианства /

Бог как бог — бесконечная, всеобщая, свободная от антропоморфизмов сущность разума — имеет для рели­гии такое же значение, какое имеет для отдельной науки общее начало, на котором она основывается; это только высшая, последняя, основная, связующая, как бы мате­матическая точка религии. Связанное с сознанием этой сущности сознание человеческой ограниченности и ничто­жества ни в коем случае не является сознанием религиоз­ным, оно скорее характеризует скептика, материалиста, натуралиста, пантеиста. Вера в бога — по крайней мере в бога религии — утрачивается только там, где, как в скеп­тицизме, пантеизме и материализме, утрачивается вера в человека, во всяком случае, в такого, с каким считается религия. Религия не утверждает и не может серьезно утвер­ждать, что человек ничтожен *, и серьезно признавать ту отвлеченную сущность, с которой связано сознание этого ничтожества. Религия в действительности признает только такие определения, которые для человека объек­тивируют человека. Отрицание человека равносильно отри­цанию религии. Религии нужен такой объект, который отличался бы от человека и в то же время обладал бы человеческими качествами. Отличие от человека касается лишь формы существования, сходство с ним составляет внутреннюю сущность его. Если бы это существо значительно отли­чалось от человека, то человеку не было бы никакого дела до бытия или небытия этого существа. Человек не стал бы интересоваться существованием бога, если бы не был причастен ему.

Вот пример: «Если допустить, — говорится в «Конкор-данциях», — что за меня страдало только человеческое естество, то Христос является в моих глазах плохим спасителем, так как ему самому нужен спаситель». Таким образом, мы выходим за пределы человека и требуем для спасения другое существо, отличное от человека. Но, предположив такое существо, человек, чувствующий вле­чение к самому себе, к своей сущности, тотчас наделяет его человеческими качествами. «Здесь бог, а не человек, и не соделавшийся человеком ... Я не хочу такого бога... Христос, не обладающий, в качестве отвлеченного бога, человеческими качествами, не удовлетворяет меня. Нет, друг, дай мне такого бога, который был бы подобен чело­веку».

Человек ищет успокоения в религии, религия — его высшее достояние. Но каким образом он мог бы обрести в боге утешение и мир, если бы бог отличался от него по существу? Я не могу разделить блаженства того, кто существенно отличается от меня. Если его сущность отли­чается от моей сущности, то и его покой существенно иной, для меня это — не покой. Я не могу быть причастным его покою, если я не непричастен его сущности, а как я могу быть причастным его сущности, если я существенно отли­чаюсь от него? Все живущее обретает покой только в своей стихии, в своей собственной сущности. Следовательно, если человек обретает успокоение в боге, то это значит, что бог — его истинная сущность, а все, в чем он искал успокоения и что считал своею сущностью до сих пор, было посторонней, чуждой ему сущностью. Поэтому если человек хочет и должен обрести в боге успокоение, он дол­жен сначала обрести в нем самого себя, «Кто хочет насла­диться божеством, тот должен искать его в человечности Христа; если же ты таким путем не обретешь божества и в нем, значит, тебе не суждено успокоиться». «Каждая вещь обретает покой в своей родной стихии. Я происхожу от божества. Бог — мое отечество. Бог — не отец ли мне? Да, бог не только мой отец, но и мое подлинное «Я». Пре­жде чем явиться на свет, я уже существовал в боге» **■ Бог, выражающий собою только сущность разума, не удовлетворяет религии и не есть бог в смысле религиоз­ном. Рассудок интересуется не только человеком, но и тем, что вне его, природой. Рассудочный человек ради при­роды забывает о самом себе. Христиане смеялись над язы­ческими философами, потому что те думали не о себе, не о своем спасении, а исключительно о вещах, им посторон­них. Христианин думает только о себе. Рассудок относится с одинаковым энтузиазмом к блохе, ко вши и к созданному по подобию божию человеку. Рассудок есть абсолютная нейтральность и тождество всех вещей и сущностей. Существованием ботаники, минералогии, зоологии, фи­зика, астрономии мы обязаны не христианству, не рели­гиозному воодушевлению, а энтузиазму рассудка. Одним словом, рассудок есть универсальная, пантеистическая сущность, любовь ко вселенной; а наиболее специфическим определением религии, в особенности христианской, будет истолкование ее как сущности антропотеистической, это — исключительная любовь человека к самому себе, исключительное самоутверждение человеческой, и притом субъективно человеческой, сущности. Ведь рассудок тоже утверждает сущность человека, но только его объектив­ную сущность, относящуюся к предмету ради самого пред­мета, который изображается в науке. Если человек хочет и должен найти удовлетворение в религии, то его религиоз­ным объектом должно быть, помимо сущности рассудка, еще нечто другое, что и является истинным ядром религии.

Каждая религия, и в том числе христианская, припи­сывает богу, раньше всех других рассудочных определе­ний, нравственное совершенство. Бог, как существо нрав­ственно совершенное, есть не что иное, как осуществленная идея, олицетворенный закон нравственности *, обращен­ная в абсолютную сущность собственная моральная сущ­ность человека. Ибо моральный бог требует от человека, чтобы тот был таким же как он. «Бог свят, и вы должны быть святы, как бог». Бог есть собственная совесть чело­века, потому что иначе он не мог бы бояться бога, каяться перед ним в своих грехах, считать его судьей своих самых сокровенных помыслов и побуждений.

Но сознание нравственно совершенного существа, как сознание отвлеченной, очищенной от всех человеческих страстей сущности, не согревает нас, не заполняет нашей внутренней пустоты, потому что мы чувствуем разрыв между нами и этим существом. Это — бессердечное созна­ние, потому что оно обусловливается сознанием нашего личного ничтожества и притом самого чувствительного, нравственного ничтожества. Сознание всемогущества и предвечности божьей, в противоположность моей ограни­ченности в пространстве и времени, не причиняет мне боли, потому что всемогущество не обязывает меня быть всемогущим, а предвечность — быть вечным. Но нравст­венное совершенство я могу сознавать только как закон для себя. Нравственное совершенство, по крайней мере для нравственного сознания, зависит не от природы, а только от воли, оно есть совершенство воли, совершенная воля. Я не могу мыслить совершенной воли, которая тож­дественна с законом и сама является законом, не мысля ее как объект воли, то есть долга. Короче, представление о нравственно совершенной сущности есть не только теоретическое, спокойное, но вместе с тем и практическое представление, требующее действия, подражания и слу­жащее источником моего разлада с самим собой, потому что оно предписывает мне, чем я должен быть, и в то же время без всякого лицеприятия указывает мне, что я не таков **. Этот разлад тем мучительнее, тем ужаснее, чем больше религия противопоставляет человеку его собствен­ную истинную сущность, как другое и притом личное существо, которое лишает грешников своей милости, источника всякого спасения и блаженства, которое нена­видит и проклинает их.

Что же избавляет человека от разлада между ним и совершенным существом, от тяжелого чувства греховности, от мучительного сознания своего ничтожества? Чем при­тупляется смертоносное жало греха? Только тем, что чело­век сознает, что сердце, любовь есть высшая, абсолютная сила и истина, и видит в боге не только закон, моральную сущность и сущность разума, но главным образом любя­щее, сердечное, даже субъективно-человеческое существо. Рассудок судит только по строгости закона, сердце приспособляется; оно судит справедливо, снисходительно, осторожно, «по — человечеству». Закон, требующий от нас нравственного совершенства, недоволен пи одним из нас, но поэтому-то человек, его сердце также недовольны зако­ном. Закон обрекает на гибель; сердце проникается жало­стью к грешнику. Закон утверждает меня как абстракт­ное, сердце — как действительное существо. Сердце все­ляет в меня сознание, что я человек; закон — только соз­нание, что я грешник, ничтожество *. Закон подчиняет себе человека, любовь его освобождает.

Любовь есть связь, посредствующее начало между совершенным и несовершенным, греховным и безгреш­ным, всеобщим и индивидуальным, законом и сердцем, божеским и человеческим. Любовь есть сам бог, и вне любви нет бога. Любовь делает человека богом и бога — челове­ком. Любовь укрепляет слабое и ослабляет сильное, уни­жает высокое и возвышает низкое, идеализирует материю и материализирует дух. Любовь есть подлинное единство бога и человека, духа и природы. Любовь претворяет обыденную природу в дух и возвышенный дух — в при­роду. Любить — значит: исходя из духа, отрицать дух и, исходя из материи, отрицать материю. Любовь есть мате­риализм; нематериальная любовь есть нелепость. Отвлеченный идеалист, приписывающий любви стремление к отдаленному предмету, только утверждает этим, помимо своей воли, истину чувственности. Но в то же время любовь есть идеализм природы; любовь есть дух. Только любовь научает соловья искусству пения, только любовь украшает половые органы растений венком цветка. Какие чудеса творит любовь даже в нашей будничной мещанской жизни! Любовь объединяет то, что разделяют вера, испо­ведание, предрассудок. Даже нашу аристократию любовь с немалым юмором отождествляет с городской чернью. Древние мистики говорили, что бог есть высшее и в то же время самое обыкновенное существо. Это, поистине, отно­сится к любви, но не к вымышленной, воображаемой, нет! а к настоящей любви, любви, облеченной в плоть и кровь. Да, это относится только к любви, облеченной в плоть и кровь, потому что только такая любовь способна про­щать грехи, содеянные плотью и кровью. Исключительно нравственное существо не может прощать того, что про­тиворечит закону нравственности. То, что отрицает закон, в свою очередь само отрицается им. Моральный судья, который не может влить человеческую кровь в свои при­говоры, судит грешника беспощадно и неумолимо. Итак, если бог отпускает грехи, то, следовательно, он, хотя, не безнравственное, но больше чем моральное, словом, человечное существо. Отрицание греха равносильно отри­цанию отвлеченной нравственной справедливости — утвер­ждению любви, милосердия, чувственности. Только чув­ственные, а не отвлеченные существа бывают милосердны. Милосердие есть правосознание чувственности. Поэтому бог отпускает грехи не как отвлеченный, рассудочный бог, а как человек, как воплощенный, чувственный бог. Бог, в качестве человека, разумеется, не грешит, но он знает, он принимает на себя страдания, потребности, нужды чувственности. Кровь Христа очищает нас в глазах бога от наших грехов; только его человеческая кровь смягчает бога, укрощает его гнев. Это значит, что наши грехи отпу­скаются нам потому, что мы существа не абстрактные, а облеченные в плоть и кровь.

Примечания.

1.Представлением или выражением ничтожества человека пе­ред лицом бога является в пределах религии гнев божий, ибо как любовь бога есть утверждение человека, так гнев божий есть его отрицание. Но дело в том, что гнев этот принимается не очень-то всерьез. «Бог... в действительности не гневен. Бог не может по-наcтоящeму гневаться, нам только кажется, что он гневается и карает» {Лютер, Полное собрание сочинений, Лейпциг 1729. ч. VIII. стр. 208). К этому изданию относятся и дальнейшие цитаты в этой книге, причем обозначается только соответствующая часть.

2. Лютер, ч. III, стр. 589.

3. «Predigten etzlicher Lehrer vor und zu Tauleri Zeiten». Hamburg, 1621, S. 81.

4. Даже Кант говорит в уже неоднократно цитированных и читанных еще при Фридрихе II «Лекциях о философском учении о ре­лигии» (стр. 135): "Бог есть как бы сам нравственный закон, который мыслится олицетворенным".

5. «То, что в нашем собственном суждении не удовлетворяет наше сомнение, то унижает. Поэтому нравственный закон неизбежно унижает каждого человека, так как последний сравнивает с ним чувственные склонности своей природы» (Кант, Критика практического разума, изд. 4, стр. 132).

6. «Мы все обременены грехами... Вместе с законом появились отцеубийцы» (Сенека). «Закон нас губит» (Лютер, ч. XVI, стр. 320).

7. Этот мой господь и бог принял мою природу: плоть и кровь и испытал и выстрадал все то, что и я, но безгрешно; поэтому он может иметь состраданье к моей слабости» {Лютер, ч. XII, стр. 533). «Чем глубже в нашу плоть вберем мы Христа, тем ллучше» (там же, стр. 565). «Сам бог, если обращаться с ним помимо Христа, есть страшный бог, у которого нельзя найти утешение, а только гнев и немилость» (ч. XV, стр. 298).